Воспоминания С.А.Яковлева о ФМШ имени Колмогорова

Воспоминания Яковлева Сергей Ананьевича, выпускника физико-математической школы-интерната №18 имени А.Н.Колмогорова, о ФМШ, взятые из материалов к одной биографии «Волшебный круг», напечатанных в журнале «Нева»:

Два образа не покидают человека до самой могилы: первая любовь и первый учитель.

Я окончил элитную школу, располагавшуюся в престижном районе на западе Москвы. Сейчас такие слова и произносить-то гадко, хочется как-то от них отстраниться, хотя бы закавычить. Тогда, 35 лет назад, они несли несколько другой смысл. У истоков нашего совсем еще юного в ту пору заведения стоял академик А. Н. Колмогоров. Отбирали туда на жесткой, многоступенчатой конкурсной основе старшеклассников со всей России, в том числе из самых дальних и глухих мест, и критерий был один: исключительные способности к физике и математике. Колмогоров сам читал лекции; помню его в белой рубашке с протертыми воротничком и манжетами, выписывающим на доске и картаво комментирующим загадочные формулы, — от формул тех в голове уже ни следа, а образ свеж, как будто это было вчера; помню общие с ним лыжные прогулки всем классом по кунцевским рощам, его рассказы по вечерам в читальном зале — о музыке, живописи, архитектурных шедеврах Европы… Вместе с ним преподавали его сподвижники и ученики, профессора и аспиранты из МГУ, физтеха и других лучших вузов страны. В эти-то вузы и лежала у питомцев школы дорога. Заведение было настолько престижным, что перед выпуском к нам хаживали серьезные люди в голубых погонах с большими звездами — заманивали одаренных математиков в Высшую школу имени Дзержинского, в чекистскую элиту…

Туда шли немногие. Каждый выбирал свой путь, иной раз далекий от накатанного.

Дело в том, что физматшкола при МГУ хорошо учила не одним математике с физикой. Об этом можно догадаться уже по характеру ее основателя (у Колмогорова были блестящие труды на стыке математики с лингвистикой, поэтикой, музыкой, психологией…). Это была прежде всего школа свободомыслия. Еще, пожалуй, демократии (не нынешней, настоящей). Ведь демократия в подлинном смысле означает готовность к жизни без внешних барьеров — классовых, кастовых, корпоративных или каких-то еще. Ученики запросто спорили с академиком, а молодых учителей называли по имени. Историю одно время преподавал скандально известный бард Юлий Ким (прикиньте эпоху: 1968 год, события в Чехословакии, охота за инакомыслящими, первое “возвращение” Сталина и т. д., и т. п.). А литературу вел у нас человек, ради которого я и начал свой рассказ.

Юрий Викторович Подлипчук школьных учебников не признавал. Учились мы по конспектам его вдохновенных лекций, которые торопливо записывали неумелой рукой (все-таки не студенты, девятый класс). Еще считалось важным знать тексты, то есть собственно литературу (при этом Достоевский, например, требовался почти весь, вплоть до “Братьев Карамазовых”). На контрольном сочинении могла возникнуть такая тема: “Ваши чувства при чтении Евангелия”, а когда смельчаки пытались возразить, что такого чтения не было и быть не могло, потому как Библия в стране под строжайшим запретом, учитель невозмутимо отсылал их к соответствующим цитатам в “Преступлении и наказании”. “Но этого же мало!” — “Разве?..” Сейчас уже не вспомнить всего, что он говорил и как объяснял, какие имена попутно всплывали. Его эрудиция и начитанность были феноменальны. С моим тогдашним багажом (могу судить только о себе) я, скорей всего, воспринимал лишь сотую, меньше — тысячную долю сказанного! (Читал в детстве много, запоем, но без разбора и ничего не классифицируя.) После его уроков бегали записываться в Ленинку, чтобы в очередь прочесть единственный, наверное, доступный в ту пору экземпляр “Парижских тайн” Эжена Сю — истертые и пожелтевшие томики разруганного когда-то Белинским авантюрного сочинения, выпущенные чуть ли еще не при жизни великого критика. Недавно опубликованный в журнале роман Булгакова “Мастер и Маргарита” учитель сам читал нам вслух после уроков. Пропущенная цензурой вещь сразу попала в число полузапретных. Смешно об этом вспоминать, но кто-то из коллег-преподавателей на наших глазах настоятельно отговаривал Юрия Викторовича от публичного чтения. “Пуганая ворона куста боится!” — был ответ.

Что еще осталось в памяти? Слова, обращенные к одному из учеников, взявшемуся кругом оправдывать беспутного Митю Карамазова: “У тебя есть сестра? Вот если твою сестру…” Смех в классе. Все. Это не мое отточие — Юрия Викторовича. И другие слова, обращенные ко всем: “Среди вас пока нет подлецов. Они появятся позже”. Суждения его о жизни, в отличие от литературных, казались мне резкими, субъективными и не всегда верными. С детским максимализмом думалось, что я уже знаю больше учителя: подлецы — да вот же они, можно пальцем ткнуть!

Слушать его голос — это был отдельный труд души и наслаждение. Но настоящим праздником становились встречи в актовом зале, обычно накануне выходного, когда Юрий Викторович поднимался на кафедру и допоздна читал стихи. За минувшее с той поры время я слышал немало профессиональных чтецов, в том числе известных и титулованных, но по силе воздействия никого не поставлю даже близко. До сих пор не могу постичь, в чем была магия этого сухощавого близорукого человека в сильных очках-линзах. Он был добр и серьезен, ироничен и строг, силен и снисходителен. Что читал? Разное, например, всеми забытого Василия Курочкина:

Я нашел, друзья, нашел,
Кто виновник бестолковый
Наших бедствий, наших зол.
Виноват во всем гербовый,
Двуязычный, двуголовый,
Всероссийский наш орел.

Да кто ж вложил учителю в те годы “жало мудрыя змеи”, какой провидческий опыт позволил ему заглянуть через десятилетия, какой нечеловеческой интуицией питались модуляции проникновенного голоса и лукавый блеск глаз из-под очков? Знать не знали мы этого Курочкина с его архаичным орлом, а вот — ложился на сердце смешливым ритмом, до сих пор не отнять. (И нынче пришелся впору.) А еще ближе ложился, еще острее ранил души отлученных от родного дома подростков безысходно-печальный Есенин:

И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд:
“Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму все заживет!”

Когда я вспоминаю лучшие — по-современному, “звездные” — минуты своей жизни, первой на ум приходит такая картина: высокие окна школьного зала на четвертом этаже распахнуты в московскую ночь, вдали за деревьями мерцают одинокие огни, весенний ветерок наносит свежесть, Юрий Викторович со сцены читает Есенина, я гляжу на сидящую впереди меня прекрасную девочку, которая вся обратилась в слух и, конечно, не подозревает о моем существовании. <…>

При написании статьи использовались материалы с сайта magazines.russ.ru.